Глава 15. Элистинский СИЗО (1985 г)

 Об этом я был хорошо проинформирован братом. Строжайшее их соблюдение давало мне возможность избегать всяких проблем. А если и были проблемы, то не у меня, ибо я был прав по всем пунктам. А доказать кто прав не трудно, если в камере есть связь, а в любой камере она есть. Но об этом дальше.

Так вот тот самый, «джинсовый», встав среди ночи, с бешеным рёвом оттолкнувшись от стены кинулся головою вперёд на железную дверь, точно так же, как это делаем мы, когда с разбегу ныряем в воду. Дверь же эта, словно собрана из остатков разбившегося самолёта, вся в мелких шурупах и болтиках, которые вросли в неё ржавчиной из-за бессменной камерной сырости и влажности.

 От сильного удара он тут же упал. В камере естественно все проснулись и наблюдали его самоистязание. Видимо ему грозил приличный срок, иначе бы «овчина не стоила выделки». Все соблюдали неписаный закон и никто не лез ни с уговорами прекратить, ни с целью помочь. От этого становилось жутко на душе. На твоих глазах человек разбивает себе голову, а ты сиди спокойно и смотри как будто это происходит на экране телевизора. Но я знал, что теперь я в другом мире и здесь – свои правила. Эмоции, жалость и прочие сентиментальности нужно спрятать подальше, здесь они неуместны.

Когда «джинсовый» умолк, а умолк он сразу после такого удара, подождали ещё пару минут. Он даже не шевелился. Из-под головы на полу появилась кровь и один пожилой, очевидно сведущий в тюремных делах сказал, что пора стучаться чтоб унесли. Так и сделали. Дежурный открыл дверь камеры и вызвал по рации кого положено и его уволокли. Но через пару часов его, всего мокрого до ниточки и уже не упирающегося, вновь закинули к нам. Мы думали что он уже передумал косить, когда он рухнул на нары и провёл там сутки, почти не шевелясь. Даже не отозвался, когда ему сказали, что принесли обед. Как оказалось, тем временем в его голове зрела мысль о самоубийстве. Глубокой ночью мы все проснулись от грохота. Оказалось, он решил повеситься, но, то ли джинсы не выдержали, то ли он неудачно сделал петлю, у него это не вышло. Над дверью торчал короткий, но довольно толстый болт. Он всегда привлекал внимание, так как в камере больше некуда смотреть, кроме как на какой-нибудь выступ или единственное углубление, где за двойной решёткой покрытая слоем пыли тускло светила лампочка, вокруг которой насыщенная пылью паутина. Поскольку в камере нет необходимого в таких случаях стула, то он использовал ту возвышенность, которая у нас считалась туалетом. Когда петля на шее, и ты с неё сошёл, то обратно уже не ступишь, если ты вдруг передумал отправляться на тот свет, так как выступ этот немного в стороне.

После неудавшейся попытки покинуть этот свет он стал орать как бешенный. Это была истерика. Настоящая истерика! То ли он морально не мог пережить своё положение, то ли ему грозила смертная казнь или ещё хуже, что не редко бывает, он не виновен, но доказать не может. Ведь у нас как? По закону - тебе должны доказать твою вину. А на практике - ты должен доказывать что не виновен.

В промежутках между его криками послышались шаги в коридоре и, когда вставили ключ, скрип открывающейся двери сопровождался громким матом. Если он тем, кто за стеной так надоел, то представляете каково было нам? Его увели, и ещё некоторое время до нас доносился его рёв. Когда настала тишина, в камере вздохнули облегчённо и стали шутить на эту тему. Это была естественная реакция, которая должна была разрядить напряжение и вернуть нам душевное равновесие. Больше мы его не видели и не слышали о нём ничего. На утро пришли и отпилили этот соблазнительный болт, наш единственный шанс.

Прошло ещё пару дней, когда вдруг «зазвенел телефон». Телефон – это канализационное отверстие, которое служит нам туалетом. Из него послышался голос. Так переговариваются с соседней камерой. Конечно, слышимость плохая, орать тоже нельзя: дежурный засечёт; но передать кое-что можно. Оттуда спросили, есть ли в камере чеченец. Мы сказали, что есть даргинец, говорящий на чеченском, то есть я. Поскольку язык был доступен только нам двоим, то он мог говорить громче, не боясь дежурного. Ему нужно было передать родным, что он здесь, и просил узнать, кто в камере имеет шансы быть освобождённым. Но в камере не оказалось таковых. Все имели достаточно оснований не сомневаться в том, что получат по несколько лет. Если б эта камера была той, в которую сажают пьяниц, дебоширов и прочих мелких хулиганов, которым могут дать максимум пятнадцать суток, то помочь мог бы любой из нас.

       А дело было вот в чём. Его забрали со степной точки, когда он был один, и никто из родных не знает где он. В старом заброшенном колодце, что неподалёку от их точки, нашли труп человека. Его взяли по подозрению, но «прессовали» каждый день, а что это такое, не трудно догадаться. Им нужно на кого-то это дело «повесить». Представить себе невозможно, чтобы в какой-нибудь цивилизованной стране взяли человека по подозрению и не только никому не сообщили, но и ему самому не давали сообщить родным об этом и при этом бы избивали, добиваясь признания в том чего он не совершал. И всё это без всякого адвоката. О каких правах человека говорить в нашей стране?

Ещё он сказал, что бьют через день, давая передышку. В основном по почкам и так, чтобы снаружи не было видно следов побоев. Он на чеченском мне сказал, что никакого отношения к этому не имеет и что не признается в том, чего не делал. Они ему говорят, что, мол всё равно это на тебе висит, и никуда от этого не денешься. Я очень сожалел, что ничем не мог ему помочь.

По подозрению более трёх суток держать под стражей не имеют права. Но опять-таки, это по закону, который где-то там, на бумаге. Человеку, не испытавшему на себе такую жестокую несправедливость, трудно представить состояние этого парня, которому было двадцать шесть лет.

 Этот изолятор находится в центре города. Дети ходят в школу мимо его стен и им говорят, что там сидят преступники, а ловят их добрые дяди милиционеры. И будут они в этом убеждены до тех пор, пока не вырастут и не попадут в эти же камеры. А потом будут сидеть и думать, что где-то рядом идут в школу дети, и им говорят, что там сидят…

       Вообще, что отличает наше тюремное заключение, например, от американского, это то, что у них лишают только свободы, у нас же лишают всего. Американец может, отсидев свой срок, выйти оттуда адвокатом, инженером и кем угодно. Он живёт так же, имея всё, кроме возможности свободного передвижения по своей стране. У нас даже вольный не имеет свободы передвижения, его остановят, проверят и если не местный, заберут до выяснения. Их тюремщик и наш вольный – одно и то же. Выходит, у нас весь народ, за исключением власть имущих, отбывает пожизненный срок.

Но вот настал и мой черёд. Из Иваново за мной прилетел конвой в составе двух человек. Один был в гражданке. Это опер, молодой, почти мой ровесник. Другой – уникальный молодой милиционер, с худощавым лицом и высокий. Уникальность его заключалась в том, что он был действительно добрым, несмотря на то, что он милиционер. Это был как раз такой милиционер, каким я их представлял в детстве. Он был в подчинении у оперуполномоченного, который демонстративно распоряжался им. Меня из камеры повели в наручниках прямо в кабинет. Там поменяли наручники, так как у прилетевших за мной, были свои. Пока решали, какую им, то есть уже нам, выделить машину, которых и так не хватает у милиции, самолёт был уже на взлётной полосе. Когда мы подъехали к аэропорту, он уже взлетел. Я как сидел в «воронке» в наручниках и за решёткой, так не выходя оттуда был привезён обратно в свою камеру, где я уже спешно попрощался со всеми, так как забирают без предупреждения.

Меня забрали перед самым обедом. Пошли вторые сутки, как я ничего не ел. На второй день опять в то же время, перед обедом, меня забрали, и пошли третьи сутки голодания. Удивительно устроена эта система: нигде не предусмотрены эти «мелочи». На этот раз и вовсе не было свободной машины, и меня повезли на общественном транспорте. Долго не мог открыть нормально глаза от солнца. Тогда я сделал открытие, что к темноте глаза привыкают быстрее, чем к свету. В автобусе ехал обычный народ и я им завидовал, ведь у них было то, что сейчас мне казалось самым дорогим - у них была свобода. А потом вспомнил чеченца из соседней камеры и подумал:

- «Какая свобода у советского человека?» - и перестал завидовать.