Глава 15. Элистинский СИЗО (1985 г)

Открылась дверь моей первой камеры. В нос ударил ужасный запах. Этот запах вмещал в себя целый букет «пряностей», таких как перегар, пот, сырость, дым сигарет и возглавлял этот букет запах туалета, который тут же, в углу камеры. Дело в том, что не всегда ты можешь смыть за собой, а только тогда, когда дежурный в коридоре соизволит включить воду, если на этот час вообще есть вода. С непривычки мне стало тошно, но настрой был соответствующий положению. За мной закрылась тяжёлая, обитая со всех сторон железом дверь и послышался звук ключей с обратной стороны. Было ощущение, что я временно ослеп. Что открывай глаза, что закрывай – одно и то же. Первым делом из темноты спросили, есть ли покурить. Удивило их безразличие к своему здоровью. В такой духоте ещё и курить? Глаза медленно настроились на мрак и я стал различать предметы. В камере – все в одних трусах. Приблизился к большим деревянным нарам, занимавшим большую часть камеры, на которых валялись обезумевшие от жары арестанты. Когда прикоснулся чтобы сесть, они были такими липкими, что я даже спросил, не разлил ли тут кто что-нибудь.

-      С краю они ещё не липкие, вот залезешь подальше, без посторонней помощи не отодрать будет – послышалось из глубины.

В камере засмеялись и оживились. Когда стал видеть лучше, подумал: лучше бы не видеть этого, эту грязь, следы раздавленных клопов и тараканов по стенам. Над дверью в стене было квадратное углубление, заделанное решётками и сеткой, из-за которой еле пробивался тусклый свет сорока ватной лампочки. На противоположной стене было маленькое окошечко. Но самого окошечка не видно, о нём напоминала решётка, сделанная как говорится, на совесть. За этой решёткой – сплошной железный лист, в котором просверлено много дырочек.

– Неужели это специально, чтобы обитателям камер ограничить доступ воздуха и света?

Право считаться главной достопримечательностью камеры всё же остаётся за вышеупомянутым туалетом. Это всего лишь небольшое возвышение в углу камеры, в котором было отверстие, напрямую связанное с канализацией. Теперь представьте себе запах в камере, где с таким окошечком ни о какой циркуляции воздуха не может быть и речи. Если кто-то сходил в туалет, то ему нужно стучаться, чтобы дежурный включил воду, но это делалось в камере для приличия. На деле же дежурному наплевать на проблемы в камерах. Нас много – он один. Да и за усердие ему никто лишнего не заплатит. А будешь сильно ломиться, угодишь в карцер или в другую пустую камеру, где тебя попинают и вернут в родную, что и делали с моим отцом именно здесь. Только его держали отдельно, одного, как специального, для «обработки». Это ему за побег в горах. И брат мой сидел в этих самых камерах. Кто знает, может он и в этой сидел?

К полудню открылась кормушка и подали «обед». Не буду описывать это, чтобы уж совсем не казаться нюней, которому всё не так. Кормят только раз в сутки, в полдень.

Я ещё не знал что полмесяца, которые я здесь проведу, не зачтут в срок.

А когда Люба приходила в милицию, то ей коротко отвечали: «Любимый ваш в Иваново, там его и ищите». Это чтобы не возиться с устройством свидания и т.д. Потом я слышал от кого-то, что она несколько раз приходила в милицию, плакала и никто из милиционеров ни сказал ей ничего утешительного и даже того элементарного, что они были просто обязаны сказать. Так она и не будет знать ничего до тех пор, пока мне не разрешат писать, а это случится только через полгода. Я исчез из её жизни так же неожиданно, как и появился. Я ни о ком и ни о чём ином не переживал, как о разлуке с Любовью. Душа просто стонала от досады. Как я ждал её приезда ко мне! Я сходил с ума от ожидания, прислушивался к каждому шороху, каждому шагу на улице, выглядывал в окно... и дождался.

Теперь я осваивал новую жизнь очередного «инкубатора». Я знал что и здесь будут подрезать крылья, да ещё как! Нужно было потихоньку привыкать ко всему что было вокруг меня. Многое я знал от брата. И как вести себя в этих местах, как говорить, что говорить а чего не говорить но это было как говорится, понаслышке. Теперь же мне нужно всё это реально увидеть, почувствовать, ощутить на собственной шкуре. Трудностей у меня никаких не было. Всё воспринимал как естественное. Армия дала кое-что, что теперь мне пригодилось, а это как раз то, что я не так брезглив, не привередлив к условиям, научен терпеть и надеяться на светлое будущее.

На третьи сутки к нам закинули - да, именно закинули, - изо всех сил упиравшегося мужчину средних лет. С виду ему было около тридцати. Он был с ног до головы джинсовый, а это в то время означало что он не из бедных. Он шёл по очень недостойной с точки зрения тюремных понятий статье. Это статья 117 УК СССР – изнасилование. Он «косил». Косить – это значит доказать видавшим виды тюремным врачам то, что ты невменяем, хотя ты вполне здоров.

Когда в тюрьмах "косят", то глотают вилки, ножи, большие острые предметы, вскрывают вены, если нечего проглотить и делают над собой такие изуверства, что даже наблюдающему может статься плохо. Здесь нужно иметь многое: и талант актёра и решительность косить до конца, и самоотречение и хладнокровие. Бывали случаи, когда только что оперированный, чудом спасённый от гибели, но не от суда арестант, глотал вторично по несколько гвоздей или вилок. Бывают и смертельные исходы, когда вовремя не подоспевает помощь. Согласно воровским законам, мешать этому нельзя, это его личное дело. Можно только звать на помощь, когда дело сделано.

Есть прекрасное неписаное правило, соблюдая которое ты не рискуешь вляпаться ни во что:

«В чужой раговор не лезь, - за свой отвечай».

И ещё одно очень важное правило:

«Не верь, не бойся, не проси».