Глава 17. Этап (1985 г)

Всем хорошо известно о неприкосновенности пайки. Но о неприкосновенности можно говорить в том случае, когда речь идёт о настоящей пайке. Вот, к примеру, у меня была настоящая пайка – хлеб и рыба. Здесь же было совсем другое. Ведь не полез бы Саныч ко мне или к другим? Он бы свою отдал, если кому надо. Здесь совсем другое. Уж кто-кто, но «полосатик» хорошо знает порядки, он насквозь видел как их, так и содержимое их баулов.

Перекинувшись редкими жаргонными словами, он спросил у тех своих товарищей, как они насчёт поесть. Естественно, те не отказались. Они-то хорошо знают, что Саныч никогда не станет беспредельничать, не опустится до того, чтобы «трясти» нормального арестанта и потому не задавали лишних вопросов о том, кого он «трясёт».

– Слышите? Мужики на «крытку» едут, надо бы их уважить, – сказал Саныч удивительно спокойно, очевидно будучи уверен в себе.

       Этим троим ничего не оставалось, как уважить не столько, может быть, «полосатиков», сколько тюремный неписаный закон. Повытаскивали колбасы, консервы, и … белый хлеб! Саныч передал всё это через солдата, угостив, естественно, и его.

– Вот где настоящий урка, – подумал я.

 Саныч-«полосатый» присел, закурил и долго молчал. Потом снова стал ходить и общаться с остальными. Он ехал на «крытку». Ему оставалось шесть лет из четырнадцати. И это была его третья ходка. Всего он провёл в тюрьмах в первый раз – два года, потом –  четыре, и в третий раз получил четырнадцать. Всего отсижено четырнадцать, и осталось ещё шесть. Двадцать лет срока! Как же не знать ему тюремных правил? Ему давно уже не разрешают переписку, и он даже не знает, где его семья, жена, двое детей. Он опять присел и стал почему то весело напевать куплет из не очень-то весёлой песни:

…как бы не был мой приговор строг,

Я вернусь на родимый порог…

Его пение прервал шумный офицер с кипой бумаг, который вдруг резко появился как снег на голову и стал зачитывать фамилии, в первую очередь, «полосатых». Их стали сортировать в специально освобождённые для них «купе». Уходя, Саныч пожелал всем воли. Дальше всё стало на свои места. Теперь этим троим ничего не грозило. Через некоторое время они достали из своих баулов то, что для остальных было нереальным, и разложив всё это на бумаге, стали есть без всяких угрызений совести на глазах у голодных арестантов. Некоторые, в том числе и я, ухватились за свои пайки и стали жадно их поглощать из-за обильного выделения слюны от распространившегося запаха. Так мы доехали до Ярославля. Ярославская тюрьма ничем особенно не запомнилась. Всё было так же, как во всех тюрьмах. Там тоже я просидел около недели, и снова – на этап. Теперь – в Вологду. Давно я наслышан о вологодском конвое. Говорят, самый плохой чуть ли не во всём СССР. Даже в тюремных песнях об этом поётся.

– Ну, что ж, – сказал я себе, – попробуем на собственной шкуре, ведь лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Эта переброска была похожа на первую. Снова повторилось испытание холодом. Рано привезли и долго держали на корточках на морозе в ночи. Всё шло, как в прошлый раз. Пайка – на снегу, руки – на затылке. Сначала зубы стучат, потом всё тело трясётся, а потом прекращается дрожь, и включаются резервы. Но, кажется, с первым разом, было всё же не сравнить.

       На одной из станций послышались женские голоса. Все замерли прислушиваясь.

– Женский этап! – крикнул кто-то.

Через несколько минут стали заводить женщин, среди которых были и молоденькие девчата. Проходя мимо наших решёток, они мило улыбались и громко здоровались. Ой, что творилось в душах арестантов!

– За что, сестричка? – крикнул кто-то из соседнего купе.

– За хулиганку, два годика общего! – весело, словно не ей дали этот срок, проговорила длинноволосая блондинка.