Глава 17. Этап (1985 г)

Этап – дело не скучное. Вывели по коридорам, сопровождая криками и матом, и всем сопутствующим этому делу набором звуков. Всё повторилось так же, как по дороге в суд. На этот раз целых восемь часов в «стакане»! То я закрывал глаза, когда чувствовал, что на меня находит кластрофобия, чтоб не видеть, что я в такой тесноте, то разминал тело. Под конец уже стоять не мог, хотел прислониться коленями, да нельзя - боль сильнее усталости. Я бы мог идти восемь часов, не останавливаясь, но стоять – это ужасно. Всё это время не прекращались суета, крики, топот, доносившиеся из-за двери. Это была сортировка «душ». С этапом у тюремного начальства всегда бывает много хлопот, и потому выводили рано из камер и запихивали по «стаканам», чтоб были наготове.

 Когда меня вывели из «стакана», то в коридоре уже стояло человек семьдесят арестантов. Все были с вещами, то есть имели зимнюю одежду, обувь, шапки и были укутаны во всё это, зная, что такое этап. Я как белая ворона среди них. Интересно, что при тюрьме так называемым «залётным» или по-иному, «транзитным», не выдают хоть какую-нибудь тёплую одёжку. А если нет у человека вовсе ни родных, ни близких? Что ж, выходит, ему на этапе умирать от холода?

Стали выстраивать нас по всей длине коридора. Несколько раз пересчитали. Потом нас стали считать другие, что приехали забирать на этап. Высокий офицер, благородной внешности, особенно старательно считал нас, слегка касаясь каждого перчаткой. Дойдя до меня, он уставился, оглядывая меня с ног до головы и непрерывно повторяя цифру 17, чтоб не сбиться.

– Не понял, где вещи? – вопросительно сморщил он лицо.

– Вот и я так думаю, почему мне не разрешили сообщить о себе, – сказал я, пользуясь случаем указать на ущемление моих прав.

– Прапорщик! – обратился он довольно громко, и тот, не заставив себя ждать, тут же оказался возле него, отдавая честь. – Этого мне ещё не хватало, чтоб я через полчаса его актировал!?

Что значило слово «актировать», я хорошо знал с детства. Когда скот гибнет от болезней, холода и прочего, его актируют, то есть, говоря по-другому, списывают. Когда моё сознание переварило значение этого слова, мне стало страшно. Офицер имел в виду двадцатидвухградусный мороз, на котором нам предстояло находиться около часа. В этот момент открылась дверь, и с тюремного двора закатили на тележке бочку. Всё моё внимание поглотило то, что из этой бочки стали выдавать солёную рыбу, по одной штучке каждому, по очереди. Получивший пайку должен был быстро переходить в другую сторону, ближе к выходу. Пока я наблюдал за этим, упустил то, что ответил прапорщик офицеру, но было ясно одно, что никто из них с себя одежду не снимет и не даст. Если бы я даже умер от холода, то на них всё равно бы не было никакой вины, ведь никто ничего не нарушил. Каждый выполнял то, что ему положено, а стало быть, в смерти человека виновного не будет. Актируют и всё.

Спасибо мужику из «осуждёнки», который, зная, что такое зимний этап, перед самым моим выходом из камеры накинул на меня свой пиджак. Нас выводили, как всегда это делается, в спешке, по счёту, и я только успел оглянуться и сказать «спасибо». Мужик был спокойный, уравновешенный, несмотря на третью судимость. Конечно, против такого мороза летний пиджак не поможет, но и за это спасибо доброму человеку. Если и помирать от холода, то на десять минут позже.

       Тем временем конвеер тронулся. Вошли несколько солдат во всеоружии и с собаками, рвущимися вперёд с таким нетерпением, что натянутый ошейник не давал им дышать, и они хрипели. Крики, команды и прочий шум удвоился. Большая часть очереди была за мной. Мы выстроены в такой последовательности, в какой у них разложены папки с нашими именами, и меняться или задерживаться было нельзя. Вдоль стенки быстро подходим и получаем суточную пайку, состоящую из одной солёной рыбы и полбуханки чёрного хлеба с посыпанным поверху сахаром. Не успел сообразить, как мне быть с этой пайкой, как нас погнали к выходу в тюремный двор. В этой суматохе я заметил, как некоторые арестанты на ходу соскребали сахар на ладонь и в рот, а некоторые отгрызали верхушку, где был сахар. Не то - потеряешь эту радость. Я последовал их примеру, но поздно. Успел только раз надкусить то место, где был сахар, как оказался на морозе с рыбой в одной руке и куском откушенного хлеба – в другой. В этот момент жизнь мне казалась такой же сладкой, как этот сахар во рту, и такой же солёной, как эта рыба в руке. Эта смесь ощущений ужасного холода, сладости, безнадёжности, обречённости, но, в то же время, радости новых испытаний, любопытства перед предстоящим и многое другое заняло всё пространство моего мозга так, что для каких-нибудь других мыслей там места не оставалось. А тем временем перед глазами уже открылась картина, которую я видел только в военных фильмах, когда наши вели пленных немцев. Дожёвывая откушенное и ёжась, я наблюдал за всем происходящим так, словно видел это на экране кинотеатра. Никогда бы в жизни не подумал, что то, что я видел в кино, по-настоящему случится и со мной.

Точно так же, как эту крупную селёдку в бочку, нас запихали в большой железный «воронок», который только что откопали из-под снега. Сплошное ледяное железо.

По своей неопытности в таких делах я попал спиной к ледяной железной стене. Не подсуетился вовремя, и уже было поздно: меня придавило так, что уже беспокоило не ледяное железо, а рад был бы просто дышать.

Как всегда и по всему СССР, обычно не хватает машин, вернее, все они стоят без запчастей, и поэтому нас так запихивали, что дышать, особенно на поворотах, было невозможно. Им ведь нужно успеть сделать три рейса одной машиной до подхода «столыпинского» вагона, вместо одного рейса на трёх машинах. «Столыпинским» называют спецвагоны, оборудованные специально для перевзки арестантов. Пока нас везли в этом железном квадрате без окон, без решёток, без света, без всего, кроме входной дверцы, кто-то уронил из рук свою пайку и громко матерился на эту жизнь в целом, кому-то отдавили ноги на повороте. После получасовой езды нас стали выводить. К этому времени я уже не чувствовал спины: она была онемевшей от холодного железа. Летний, тонкий пиджак не мог служить защитой. Но, это, как оказалось дальше, было только началом испытания моего организма холодом. Открылась дверца, и послышался очень громкий надзирательский голос.

– Так, слушаем предупреждение! Шаг в сторону считается попыткой к бегству, стреляем на поражение!

– Руки за голову! По одному! – последовал тут же другой, не менее громкий голос. – Первый, второй, тре... руки за голову! Четвёртый, пятый…

Спрыгнув на снег и не поднимаясь во весь рост, а пригнувшись, почти гуськом, держа руки за затылком, с которых свисали сумки  отходили те, кто был среди первых. Добежав до места, совсем рядом с железными путями, приседали на корточки, клали свои вещи на снег и возвращали руки за голову. Вокруг – кольцо из солдат, которые держат наготове свои автоматы. Каждый третий из них удерживал рвущуюся собаку. Нас окружили плотнее, кольцом и машина уехала за следующей партией. Было уже темно. Шёл мелкий снег и подхваченные ветром и согнанные в кучи, как и мы, снежинки стаями носились над нашими головами. Некоторые солдаты пританцовывают от холода, постукивая одним сапогом о другой. Это мне хорошо знакомо по службе. Но им хоть потоптаться можно, к тому же, они в сапогах. Я же в летних и уже за полгода изношенных кедах. И вообще из этой массы я один отличался тем, что был без шапки, и тем, что по внешности совсем был не похож на этапируемого арестанта. Мне даже завидно стало, когда посмотрел на одного справа от меня. Он был в бушлате и шапке-ушанке, какие выдают в тюрьмах, очень коротко острижен, почти налысо. Вот это был вид настоящего зэка, не то что я – «заблудившийся турист». Иные на меня даже косились, думая: уж не корреспондент ли решил попробовать на себе ощущения, чтобы их описать.