Глава 16. Иваново. СИЗО (1985 г)

- «Хоть бы врач на обеде оказался, или очередь к нему была».

Окна выходили на тюремный двор, и я увидел стаю голубей, добровольно прогуливающихся по нему. Они в любой миг могут взлететь и покинуть это серое здание, но не делают этого. Для них это обычное здание и обычный двор.

– А может всё дело в том, как мы сами воспринимаем то или иное положение? – думал я. – Может и мне, как этим голубям, не думать просто о том, что я в тюрьме, а воспринимать это как обычное здание? Но как выбросить из головы то, что уже сидит там прочно? Нет, нам, разумным существам, это не под силу.

Пришёл врач. Высокий, с явно военным лицом и накинутым на форму белым халатом, не дающим определить звание. Он, не церемонясь, посмотрел на зуб и вынес приговор: удалить. Уколол, и через минуты три вырвал. Укол почему-то не дал должного эффекта. Видимо, не велено тратить даром лекарства на «падших». Потерю же свою я возместил буханкой чёрного хлеба тюремной выпечки.

А было так. Когда вели обратно, у одного из последних отсеков стояла большая, измятая алюминиевая кастрюля, до верха полная хлебом. Время было предобеденное. Соблазн был велик. Пока конвойный отмыкал решётку, - а я стоял за его спиной, рядом с этой заманчивой кастрюлей, - мою голову посетила идея. Я вспомнил одно из своих упражнений, когда втягивается живот так, что спереди можно нащупать позвоночник. Тем более, здесь, с таким рационом, у меня это получалось лучше. Долго думать времени не было, и я незаметно взял буханку и быстро запихнул её под рубашку, где обычно бывает живот. Но живота там уже не было, и хлеб уместился как нельзя лучше. А поскольку я понимал, что мне за это будет если выпадет хлеб, то я невольно прижал буханку с обоих сторон рёбрами как руками. Я сам был очень удивлён этому, ведь я ни когда не двигал ими раньше. Вот ведь какие резервы таятся в нас! Мне уже не терпелось скорее попробовать это упражнение, - подвигать рёбрами.

При этом упражнении дышать невозможно. И всё это время, пока мы шли до камеры и пока он возился со связкой ключей в поисках нужного, я был без воздуха. Тем более на полном выдохе, без всякого запаса воздуха. Ещё бы мгновение – я бы не выдержал, и тогда – опять в карцер. Уже в глазах темнеет, но я не сдаюсь! Только за мной захлопнулась дверь, я так сильно вдохнул, что чуть было, не проглотил вату вместе с уцелевшими зубами. Рёбра раздвинулись, живот выпячился и буханка вывалилась мне в руки, и вся камера разразилась хохотом. Потом ещё не раз всей камерой смеялись вспоминая и пересказывая как всё было.

Увы, не всегда бывает в камере так весело. У меня давно был зуб на одного сокамерника. Это был мужик лет тридцати пяти по кличке Шуйский. Его огромное неповоротливое тело казалось ещё крупнее из-за большой бороды. Он был потомком раскулаченной в своё время владелицы одной из Ивановских ткацких фабрик. Его надменные барские выходки по отношению к остальным мне не нравились уже давно, но не было прямого повода его коснуться. Ко мне он ещё так не обращался. Но своим поведением, хотя и косвенно, касался моей чести, потому что показывал, что в камере он один барин, а все остальные что то вроде крепостных.

То, что он в этой камере уже пересидел несколько «поколений», то есть уже пошёл третий год, - он являлся единственным в своём роде старожилом камеры, - не давало ему права так себя вести. Тем более не те у него статьи для такого поведения. Мне было странно, что никого это не задевает.

- Неужели я из другого теста, – думал я, – или мне больше всех надо? 

Он за этот срок, что находился в камере, постепенно установил свои порядки, которые не отвечали требованиям неписаных тюремных законов. А это уже считается беспределом. Он пользовался тем, что «первоходники», попавшие в камеру, не знают кто есть кто, и стараются не конфликтовать ни с кем, этим самым, давая постепенно себя унизить. Мог прикрикнуть на кого-то, а мог запросто матом обложить. Но самое главное, что меня толкало на конфликт с ним, это игнорирование святейшего правила, нарушение которого считается «крысятничеством». Это пайка. Всем известно, что пайка – это единственная неприкосновенность арестанта, как и его честь, до тех пор, пока он её не проиграл или не отдал добровольно. Можно взять, если дают, можно, на худой конец, попросить, но не более того. В камере сидел очень тихий щупленький паренёк по прозвищу Кеша. Он сидел за кражу самоваров с какого-то склада. Когда он плохо себя чувствовал, то пару раз позволил Шуйскому взять себе из кормушки утреннюю пайку за него. Далее пошло-поехало. Шуйский уже и не спрашивал, хочет ли Кеша отдать ему утреннюю пайку. Он просто вставал с постели тогда, когда все уже выстроились в очередь к кормушке. Проходил мимо очереди, в которой стоял и я, и брал две порции. Несколько раз я это стерпел, но при этом я чувствовал себя оскорблённым. Мне было достаточно того, что он игнорирует меня, а до других мне дела нет, это их честь и их совесть. Я знал, что за него никто в камере не вступится, но подхалимы всегда найдутся. Когда он в очередной раз проходил мимо очереди, то я вежливо взял его за локоть и спросил:

–     Окружение пешек рождает иллюзию, что ты король, - не правда ли, господин Шуйский?

От такой неожиданности, он обомлел. Не меняя вежливого тона, я указал ему в конец очереди, подчеркнув, что здесь, в камере, все равны.

– Не понял, ты на кого прёшь!? – прорычал он, очевидно полагая, что это на меня подействует.

– Слушай сюда, если ты столкнёшься со мной, ты проиграешь и физически и морально. Если б я не был в этом уверен, я бы стоял молча, – сказал я ему с полным спокойствием, не выражая никакой злобы. – После пайки разберёмся, но раньше меня ты не возьмёшь.

Он не мог с этим смириться, с таким падением в глазах тех, кто до сих пор считал его неким авторитетом в камере, коим он стал по попустительству сокамерников. Человек может возвыситься лишь двумя путями – с помощью собственной ловкости или благодаря чужой глупости.