Глава 16. Иваново. СИЗО (1985 г)

Услышав их пение, в камере все замолкали, - как это бывает в ауле, когда мулла читает вечернюю молитву, - прекращали всякое веселье, ненужные разговоры. Это было своего рода арестантской солидарностью, данью уважения к собратьям по несчастью с наихудшим положением. Считалось неприличным шуметь, когда они переговаривались с кем то из других двориков или камер. Даже часовые и те проявляли к ним некую снисходительность.

Их персонально, по одному, ведёт столько же охранников, сколько ведут всю нашу камеру. Руки – сзади в наручниках. Как и в камерах сидят в одиночках, так и на прогулке. Для них во время прогулок арестанты оставляют сигареты и всякую мелочь, вроде карандашика, бумаги и так далее. Это на воле мелочь, а там это целое состояние. Когда входим в прогулочный дворик, то никто не трогает то, что найдёт. Все знают, что это для смертников. Они же, как ни парадоксально, самые весёлые люди в тюрьме. Всегда что-то напевают, громко говорят, смеются. Это не могло не вдохновлять нас, которым всего лишь предстояло лишение свободы, да и то не навсегда. Им же предстоит лишение жизни и очень даже скоро. Всё познаётся в сравнении. Какие же мы счастливцы для них! Нужно всегда помнить, когда вам плохо, что есть на свете люди, для которых ваше положение было бы неизмеримым счастьем, и тогда легче переносить любые неурядицы. 

Наша камера была на втором этаже. Камеры смертников там же, где и карцеры, на нулевом этаже, то есть в подвальном. Человеку всегда чего-то не хватает и чего-то хочется. Вот нам хотелось тишины, одиночества, из-за перегруженности камеры. А тем, кто был под нами, хотелось общения, хоть с кем-нибудь. Раскаяться или поделиться удивительными мыслями, которые лезут в голову перед смертью.

Однажды меня засёк охранник, когда пускали «якорь» с сигаретой нижней камере, с которой у нас были налажены «торговые» отношения. То мы им – «заточку», то они нам какой ни будь «грев». Охранник промолчал. Я думал, пронесло, но не тут-то было: он меня «взял на карандаш». Утром молча, без объяснений, меня повели по коридорам. Не сразу понял куда, пока не спустились на нулевой этаж. Тут до меня дошло, что это за вчерашние «дипломатические» отношения с нижней камерой. Так угодил я в первый раз в карцер. Хотелось одиночества? Вот оно! Только попав в карцер, я понял, что в духоте, шуме, толкотне и дыме намного лучше чем здесь. Иначе, карцер был бы удовольствием, а не наказанием. Вечный круговорот человеческих желаний. Здесь же, в карцере, я понял глубочайший смысл поговорки, которая многим кажется банальной: «Хорошо там, где нас нет».

       От вечной сырости стены и потолок были уродливы. Мух – тьма. Казалось, их где-то здесь специально выращивают: такого их количества я не видел даже в Калмыкии, где они со всех степей собирались к столу.

 На грязный, мокрый, оплёванный пол не только не возможно было сесть, но даже долго смотреть! Даже меня, не брезгливого, тошнило. Мокрый потому, что иногда льют грязную воду, которой, например, мыли полы в коридорах. Это так наказывают обитателей карцеров, когда они слишком назойливо просят воды. Вот и «дают» воду. А мухи – это дополнение к остальным условиям, чтобы без дела не стоял, поскольку сесть некуда. Сесть некуда потому, что для того, чтобы решиться сесть на такой пол, нужно либо окончательно обессилеть, либо окончательно опуститься.

Сам карцер – размером с односпальную кровать. К стене приделана так называемая «шконка», которую опускают в 12 ночи, а в 5 утра опять пристёгивают к стене на замок. Это те часы, когда ты можешь спать. Шконка состоит из трёх дощечек. Длины немного не хватало и ноги свисали. Всё остальное время суток, а это 19 часов, ты на ногах. Глаза ищут, за что бы зацепиться, чтобы повисеть, чтобы отдохнули ноги, но такой роскоши в карцере нет. Поскольку я родом из тех краёв, где ребята на улице могут часами сидеть на корточках, то меня это сильно выручало. Но большинство людей не могут и минуты так просидеть, каково же им в карцере?

Питание здесь трёхразовое: понедельник, среда, пятница. Когда-то слышал такую шутку и смеялся, но теперь понял, что в каждой шутке есть доля правды. Кормят раз через сутки, ровно в 12 часов, то есть сегодня, послезавтра и так далее. На четвёртые сутки, к моему удивлению, не дав мне досидеть свою неделю, меня вывели, и тут же закинули одного строптивого со следами кулачных боёв на лице. В том, что тюрьма перегружена, есть свои прелести: не хватает карцеров.

 «Свято место, пусто не бывает».

 Что не говори, а в камере лучше. В разных камерах заведено по-разному. В одних – «общак», в других – «семейки», в третьих – «землячество». В нашей камере не было «общака», а были семейки. «Общак» – это когда передачки делятся поровну между всеми, а «семейки» –только внутри своих «семеек»; «землячество» – среди земляков и т.д. Поскольку я не принадлежал ни к чьей «семье», то мне не светило ничего сверх моей законной пайки. Я был вообще «залётным». Нас, «залётных», в камере было двое. Нам никто не мог ничего привезти. Да какой там привести, если знать никто не знает, где я вообще нахожусь. Когда какая-нибудь «семейка» делит передачку меж собою, и потом приступает к трапезе, распространяя аромат не тюремных продуктов, «залётные» тем временем, напиваются собственных слюней. Иногда так наглотаешься слюней, что и впрямь есть неохота.

Передачка – это пять килограмм разрешённых продуктов в месяц. Но до арестанта все пять килограмм обычно не доходят. От окошка, куда её сдали родные, и до кормушки арестанта передачке предстоит длинный, полный опасностей путь. На этом участке пути она неоднократно подвергается покушениям. Её будут взвешивать, потом – на контроль, потом представят цензуре, которая «урежет» недозволенное, потом снова взвесят, потом распотрошат так, что она превратится в однородную массу. Потом она попадёт в руки «каптёрщика», у которого она должна находиться до положенного момента выдачи. Потом к «баландёру», который доставляет её к адресату, а по пути кое-что отрежет, отломит, отсыпит или откусит. Открыв же кормушку и назвав имя счастливчика, ещё и от него получит угощение.

Ещё одна достопримечательность тюрьмы, о которой нельзя не упомянуть – это тюремная баня. Эта процедура меня скорее забавляла, чем огорчала. Выдают дырявые портянки и говорят, что это полотенца. Мыло выдаётся маленькими нарезанными кубиками и, естественно, самое что ни на есть хозяйственное. Каждому – по кубику. Стоишь и думаешь: какую часть тела важнее помыть, потому что нет уверенности в том, что мыла хватит на всё тело. Поскольку я худой, то как-то мне хватало, но человеку, у которого поверхность тела раза в два больше моей, - едва ли.

С бритьём дело обстоит так: выдаётся одна половинка лезвия на два человека. Потом это всё, естественно, по описи изымается. Ничего в камеру не утащить. Достаточно одного названия лезвия «Нева», чтобы понять, почему в камере столько небритых. Брились мы в полумраке, смотрясь в крохотное зеркальце, точнее было бы сказать, огрызок от зеркала. В него нельзя увидеть всё лицо целиком, только по частям. И оба глаза, не увидишь разом. Хорошо, что мне и бриться почти не нужно было: молод был ещё.

Время на мытьё так же ограничено, как и подача горячей воды. Если не успел, то это твоя личная проблема и не пытайся никому ничего доказывать. Я очень удивился спокойствию одного сокамерника, который был весь в мыле, когда отключили воду. Он негромко обматерил не столько тюрьму, сколько свою жизнь, и вытерся, так и не смыв мыло. Кто знает весь набор русского мата, наверное, догадался, каким именно словом он назвал свою жизнь?

Почему был спокоен? Потому, что он уже около двух лет здесь под следствием и хорошо знает, что в камере всё же лучше, чем в карцере. Теперь ему до следующей бани ждать от недели до двух. Регулярности в этом тоже не было из-за перегруженности тюрьмы. Мы должны были посещать баню раз в неделю, но иногда получалось, что мы попадали туда раз в 15-20 дней. Как же не завестись насекомыми на теле, когда спишь вплотную с остальными? Это была одна из неизбежностей камерной жизни.