Глава 18. Химия (1985-88 гг)

И вот теперь, спустя два года, уже будучи осужденным и не понаслышке знающим, что такое находиться по ту сторону «колючки», я вновь у этого лагеря. Нам разрешили сорокаминутное свидание. В кабину напротив ввели двух совершенно седых и коротко остриженных бледнолицых мужчин. Это были два старца. Трудно было сказать, что это отец и сын. Разница между ними была ровно в двадцать лет, но она была стёрта их ужасно одинаковым положением. Они сидели за совершенно разные дела, по разным статьям и срокам. То, что они сидели в одном лагере, было чистой случайностью. К тому же фамилии у них разные. У них на этот момент было по несколько судимостей, потому они здесь, в лагере строгого режима. Отец устроил так, чтоб их поселили в один барак. А общались мы через стекло, по телефонной трубке. Между кабинами, в которых находились мы и они, расхаживали конвойные

Увидев нас троих, они не растерялись и сразу всё поняли. Ведь это только у них время остановилось. А на воле жизнь несёт свои перемены. Отца к этому времени я не видел пять лет, а Хабиба семь. С тех пор, как мы с ним расстались в степи, когда он ускакал в никуда, а я мог только плакать вслед. Тогда мне было шестнадцать, а теперь вот я перед ним уже и отслуживший, и сидевший, и успевший стать отцом. Через столько лет и так вот, через стекло, на тридцать минут…

Хабиб очень любил детей. Мы говорили в телефонную трубку по очереди, и когда нас предупредили о том, что пора заканчивать, Хабиб что-то спросил у охранника, и тот позволил ему взять Диану на мгновенье на руки. Он так сиял, так радовался этому, что всё его строгое лицо сплошь покрылось морщинами от улыбки. Отец же вёл себя более сдержанно. Он по жизни и по характеру далеко не семьянин, хотя имел уже семерых детей. Ещё в детстве, когда он между тюрьмами всё-таки бывал дома, было исключительной редкостью, чтоб он обнял кого-либо из детей. А чтобы с ним поиграл или куда-нибудь сводил - исключено. Это человек старых дагестанских правил, хотя я бы не сказал, что в Дагестане отцы не ласкают своих детей. Единственное, что сохранилось в глубокой памяти, это то, как в далёком детстве, когда я делал ему массаж спины и спрашивал его, больно ли ему, он естественно, говорил: «Нет». Я старался сильнее ущипнуть его, чтобы он признался, а он всегда говорил, что мужчине не бывает больно. Потом во дворе спорил с ребятами, что мой отец самый сильный и ничего не боится. В этом, конечно, была и доля правды.

Сейчас всем своим видом отец показал, что он не одобряет того, что я взял в жёны русскую девушку. Но самое интересное то, что даже сидя в тюрьме он уже навёл справки и знал о ней не меньше меня.  

       Когда я забирал из рук Хабиба Диану, мы успели на миг обняться, и нас тут же разъединили конвойные. В этот миг я почувствовал запах насквозь прокуренной тюремной одежды. Было так жутко на душе от беспомощности положения, от невозможности ничего изменить.

Хабиб был так уверен, что скоро освободится. Он обещал Диане, что очень скоро приедет и будет с ней гулять везде. Тогда ему оставалось отсидеть ещё пять лет, а отцу – три. Он рассчитывал на предстоящую амнистию, но, увы, она рецидивистов не коснулась.

Мы расстались, и перед моими глазами ещё долго стояли эти два образа. Теперь, увидев их лица, их состояние, я стал больше понимать, какой участи я избежал, сумев продержаться на «химии», не попав туда, в лагеря. Мы долго тряслись в небольшом автобусе из Яшкуля до Элисты, и глядя в окно, где ровная линия горизонта и больше ничего, что могло бы нарушить однообразия степей я размышлял. Мысленно благодарил судьбу за то, что она дала мне шанс сохранить себя, уберечься от этой «чёрной дыры», в которую вихрем уносит многих людей и из которой так трудно выбраться. Молиться я не умел, но в душе часто обращался к Богу, чтобы благодарить его за всё, что меня спасало от всех возможных ужасов. Ведь счастье не в том, чтобы любить то, что имеешь, а в том, чтобы иметь то, что любишь. А больше всего я любил свободу и теперь всё шло к тому чтобы вновь её обрести.

       Быстро пролетел мой отпуск, и всё вернулось на круги своя. Теперь всё было намного проще и в комендатуре, и на работах. Сам город мне стал почему-то родней. И это тот город, о котором я говорил:

- «Да как можно здесь жить по собственной воле!?».

Мне оставался один год, и был он лёгок ещё тем, что работал я в вольной бригаде, то есть с вольными людьми. В бригаде было только двое «химиков», - я и Александр Зиневич из Калининграда. После освобождения Жени Ефимова мы особенно сдружились с ним. Это был стройный, худощавый парень с голубыми глазами, слегка волнистыми волосами цвета каштана, и с большим чувством юмора, что несомненно указывает на интеллект. Срок у него – два года за какую-то мелочь. Ему тогда оставалось около восьми месяцев. Он меня звал Мухой, я его Саней. Мы так сдружились, что порой нам просто не хватало друг друга, когда мы не были рядом. Так много было общего в наших с ним взглядах.

 Вот ведь жизнь! До армии дала мне Асланбека, в армии дала мне Рашида, в этапе мне дала Женю Ефимова, когда же он освободился, - Сашу Зиневича. Наверное, на каждый период жизни в природе существует определённый друг. Наверное, не существует одного друга, чтобы был всегда с тобой.

        Мы очень любили шансон, который тогда ещё был запрещён. Любили мечтать и делиться мечтами друг с другом, добавляя всё больше фантазии. Иногда, бывало, так замечтаемся, что, когда возвращаемся в реальность из-за крика бригадира, зовущего работать, становилось жутко от того, что всё это было лишь мечтой.

Всё вокруг сразу становилось серым, и мы смирившись с реальностью, брали в руки лопаты и ломы. И чем ближе был конец срока, тем чаще уносило нас в «розовые» дали. Он был своего рода фанатом шансона, даже прозвище у него было "Иммигрант". Знал наизусть все иммигрантские песни, знал все имена известных в музыкальном мире иммигрантов, сам играл на гитаре и исполнял эти песни. Многому в гитаре меня научил он. От него и я заразился этим, и в моём репертуаре вот уже сколько лет преобладают иммигрантские песни. Мы с ним очень часто говорили об иммигрантах, слушали их песни и в какой-то степени завидовали им, потому что они там, за океаном, живут свободно и в достатке. До сих пор я знаю наизусть несколько десятков песен из русского шансона, как, например В. Токарева, М. Шуфутинского, А. Могилевского, А. Новикова, Л. Успенской, А. Днепрова, М. Звездинского, А. Северного, М. Гулько и других.

А ещё Санек мне много рассказывал об американских фильмах. От него я впервые услышал такие имена, как Брюс Ли, Чак Норрис, Боло Янг, Джеки Чан и многие другие. Я, тогда ещё ни разу не видевший видеофильмы, был в восторге от рассказанных мне сюжетов. О, как этот Голливуд был тогда для нас недосягаем. Мы могли себе позволить лишь мечтать и фантазировать, но не более того. Саня до химии жил в Калининграде, а это всё-таки близко к Западу, и он уже имел возможность смотреть запрещённые видеофильмы, тогда как я только краем уха слышал об их существовании. Ещё Саша Зиневич отличался тем, что любил курить тогда и там, когда и где было нельзя. По одному только этому поводу он имел массу нарушений в карточке, что ставило его в ряд кандидатов в лагеря. Но это не всё, у него не были сняты более крупные нарушения, и долгое время он висел на волоске.

Несмотря на его спокойный, безобидный и тихий характер, всё же под конец он угодил в лагерь с добавкой срока на один год. Держали его до последнего. Когда ему оставалась одна неделя, в пять утра его закрыли, не дав даже ни с кем попрощаться. А он, не ожидая такого коварства, написал маме письмо (отца у него не было), и она приехала за ним, чтобы одеть его и приехать с ним домой, но, увы, её ждало великое разочарование. До сих пор помню её доброе материнское лицо, убитое горем. Услышав о том, что за Саней приехала мать, мы с друзьями спустились в дежурку, где с ней уже говорил дежурный по комендатуре, и пытались её успокоить. Она вытирала слёзы и что-то невнятно причитала себе под нос. Она копила деньги специально к этому дню, чтобы купить ему одежду, порадовать его и приехать с ним домой, но судьба распоряжается порой иначе. Конечно, здесь большая доля вины на самом Зиневиче. Он должен был хотя бы ради матери держаться.