Глава 18. Химия (1985-88 гг)

       Вообще, многое стало меняться в комендатуре. Даже те, кто молчал до прихода нашего этапа, и те стали подавать голос. К тому времени некоторых из нашего начальства куда-то перераспределили. Появились новые дежурные, которые пока ещё не имели «зуба» на нас. Самое время воспользоваться возможностью, чтобы не угодить в лагерь. Всё теперь зависело от нас самих. Новые дежурные уже не возлагали надежд на СПП, - так как их позиции ослабли, - а сами ходили и проводили проверки.

Мы решили держаться без новых нарушений, поскольку теперь было это гораздо легче, чем полгода назад. Время перемен коснулось и нас. На дворе был восемьдесят шестой год. В советской системе уже появлялись первые почки демократии, но они очень и очень медленно проявляли себя. По-настоящему же лёд тронулся только спустя ещё несколько лет.

Мы трудились, трудились изо дня в день, на морозе, на благо Родины. Денег нам не хватало даже на еду. В течение первых двух лет с меня высчитывали за содержание в тюрьме, за билеты на самолёт с Иваново в Элисту и обратно, когда за мной прилетал опер с помощником (причём за всех троих), за судебный процесс, за адвоката, за лечение потерпевшего и за многое другое, о чём я никогда не узнаю. Но это всё мелочи по сравнению с тем, что появилась возможность остаться на «химии» и освободиться без дополнительного срока.

       В комендатуре была ещё и спортивная комната, которая была навеки закрыта. В ней была всего лишь старая штанга с разными блинами по краям и несколько гантелей разного веса. Это для отчёта, - мол, ведётся перевоспитание. Никто и никогда там не занимался, по крайней мере, при нас. Нам с Женей стоило больших усилий, терпения и труда добиться того, чтоб нам разрешили там заниматься. Это было похоже на то, что два цыплёнка пришли к хозяину инкубатора и попросили разрешения развивать свои крылья чтобы в дальнейшем летать.

Нас предупредили: «Не дай Бог, каратэ!». А мы с Женей об этом только и мечтали. В двери – окно, которое запрещено занавешивать. Все, кому не лень, могут заглядывать, и, естественно, если что из каратэ, внизу сразу узнают. Постепенно мы оборудовали эту комнату под свои тренировки. Конечно, воздержаться от того, к чему мы так стремились, было очень трудно, и мы, поочерёдно выглядывая в коридор, чтобы убедиться, что никто не идёт, занимались каратэ. Если же кто-то шёл, мы переходили на растяжку. Запретный плод, как известно, сладок. Помните что говорил орёл? Как увидят сородичи что он работает над крыльями – сразу докладывали хозяевам инкубатора, и ему подрезали крылья.

Поскольку утром после звонка заниматься было некогда, то мы вставали за час до звонка, то есть в пять, и начинали свои тренировки. В это время как раз никого не бывает в коридоре, и занимайся, чем хочешь. Кому охота вставать до подъёма? А после работы у нас – три часа до отбоя, и мы использовали это время так, как могли. Многие, видя, как мы занимаемся, просились в ученики, но, увы, не выдерживали нашего графика. Мы не хотели устраивать проходной двор и ставили свои условия: либо, как мы, либо – ничего.

У нас на этаже был отличный парень – Ваня Цуриков. Очень способный в разных направлениях. Он был и художником, и занимался резьбой по дереву, и музыкой, и стихи писал, а потом из них делал песни, и спортом занимался. Его многие уважали за боевой характер и справедливость в любой разборке. Он иногда занимался с нами, но его занятость не позволяла ему сохранять регулярность. Он был маленького роста, но его боялись даже те, кому он, как говорится, дышал в пупок. Вытаращив свои и без того выпуклые глаза, он наезжал на любого, если этот некто был не прав. Душа у него была многим на зависть, он никогда не исходил из личных интересов при выяснении какого-либо дела. Его имя тоже давно примелькалось в чёрном списке.

Как-то после отбоя Ваня зашёл ко мне с гитарой. Он написал новую песню, и ему хотелось поделиться своей радостью. Во мне он почему-то видел более достойного ценителя на всём этаже. Возможно потому, что я был как раз самым неравнодушным к гитаре и вообще к музыке. Мы с ним всегда обменивались тем, кто и что умеет извлекать из этого инструмента.

Конечно же, всё это делалось тихо, шёпотом. Мы ведь подневольные и поэтому: как голос совести, так внутренний.

В общем, в самый разгар творческого подъёма или, так сказать, творческого обмена, вдруг в комнате включился свет, и, откуда ни возьмись, появился в дверях дежурный, лейтенант милиции Иван Василич – злейший враг Цурикова. Он, Иван Василич, давно искал повод добавить Цурикову недостающее нарушение, чтобы первым отправить его в лагерь. Такого же маленького роста, но с совершенно противоположной душой, Иван Василич максимально использовал свою власть. Он вошёл и, выхватив из рук Цурикова гитару, со всей силы разбил её об стенку. В этот миг мне показалось, что это со мной однажды уже было. Да, было, когда нас везли поездом в армию. Там тоже человек в погонах это сделал и здесь. 

Цуриков, уже доведённый к этому моменту до отчаяния, не выдержал и, выхватив самодельный нож для резьбы по дереву, который всегда был при нём, кинулся на лейтенанта. Тот испуганно отскочил назад и я успел обхватить Цурикова сзади за руки. Он кричал как бешенный, покрывая лейтенанта последними оскорблениями.

 Как я понимал состояние Цурикова! Ему досаждали уже давно за его дерзкое высказывание против начальства, во время собрания в красном уголке комендатуры. Я пытался конечно и раньше донести до него, что цепи угнетают меньше, если их принимать за социальную бижутерию. Но Цуриков не мог смириться с этим.

Лейтенант вмиг исчез и через пять минут появился в сопровождении других дежурных и СПП-шников. Цурикову тут же надели наручники и повели в обезьянник. Меня наряду со всеми, кто был свидетелем, принуждали подписаться, но я не мог этого сделать и сказал:

– Бог всему свидетель.

Конечно, мне это так не прошло. Не смотря на то, что, можно сказать я спас ему жизнь, вторым врагом Василича теперь стал я. Вроде всё уже становилось на свои места. Мне оставался один месяц надзора. Столько времени держался без нарушений, и вот тебе – сюрприз.